Чернобыль: воспоминания очевидцев трагедии, которой лучше бы не было

26 апреля 1986 года серия взрывов разрушила реактор и здание четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС. Это стало самой крупной технологической катастрофой XX века.

В книге Светланы Алексиевич “Чернобыльская молитва” собраны воспоминания участников этой трагедии. Воспоминания о катастрофе. О жизни, смерти и любви.

О любви

Он стал меняться – каждый день я встречала другого человека… Ожоги выходили наверх… Во рту, на языке, щеках – сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись… Пластами отходила слизистая… Пленочками белыми… Цвет лица… Цвет тела… Синий… Красный… Серо-бурый… А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было думать, некогда было плакать.

Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились… Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются… Клиника острой лучевой болезни – четырнадцать дней… За четырнадцать дней человек умирает…

Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарного Василия Игнатенко

О смерти

На моих глазах… В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали… И этот мешок уже положили в деревянный гроб… А гроб еще одним мешком обвязали… Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка… И уже все это поместили в цинковый гроб… Втиснули… Одна фуражка наверху осталась… Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. И вы должны этот документ подписать…

Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: “Почему моего мужа надо прятать? Он – кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?” На кладбище нас окружили солдаты… Шли под конвоем… И гроб несли… Никого не пустили… Одни мы были… Засыпали моментально. “Быстро! Быстро!” – командовал офицер. Даже не дали гроб обнять… И – сразу в автобусы… Все крадком…

Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарного Василия Игнатенко

О подвиге

С нас взяли подписку о неразглашении… Я молчал… Сразу после армии стал инвалидом второй группы. В двадцать два года. Хватанул свое… Таскали ведрами графит… Десять тысяч рентген… Гребли обыкновенными лопатами, шуфлями, меняя за смену до тридцати “лепестков Истрякова”, в народе их звали “намордниками”. Насыпали саркофаг. Гигантскую могилу, в которой похоронен один человек – старший оператор Валерий Ходемчук, оставшийся под развалинами в первые минуты взрыва. Пирамида двадцатого века… Нам оставалось служить еще три месяца. Вернулись в часть, даже не переодели. Ходили в тех же гимнастерках, в сапогах, в каких были на реакторе. До самого дембеля… А если бы дали говорить, кому я мог рассказать? Работал на заводе. Начальник цеха: “Прекрати болеть, а то сократим”. Сократили. Пошел к директору: “Не имеете права. Я – чернобылец. Я вас спасал. Защищал!” – “Мы тебя туда не посылали”.

По ночам просыпаюсь от маминого голоса: “Сыночек, почему ты молчишь? Ты же не спишь, ты лежишь с открытыми глазами… И свет у тебя горит…” Я молчу. Со мной никто не может заговорить так, чтобы я ответил. На моем языке… Никто не понимает, откуда я вернулся… И я рассказать не могу…

Виктор Санько, рядовой

О материнстве

Моя девочка… Она не такая, как все… Вот она подрастет, и она меня спросит: “Почему я не такая?” Когда она родилась… Это был не ребенок, а живой мешочек, зашитый со всех сторон, ни одной щелочки, только глазки открыты. В медицинской карточке записано: “девочка, рожденная с множественной комплексной патологией: аплазия ануса, аплазия влагалища, аплазия левой почки”… Так это звучит на научном языке, а на обыкновенном: ни писи, ни попки, одна почка… Такие, как она, не живут, такие сразу умирают. Она не умерла, потому что я ее люблю. Я никого больше не смогу родить. Не осмелюсь. Вернулась из роддома: муж поцелует ночью, я вся дрожу – нам нельзя… Грех… Страх..

Только через четыре года мне выдали медицинскую справку, подтверждающую связь ионизирующей радиации (малых доз) с ее страшной патологией. Мне отказывали четыре года, мне твердили: “Ваша девочка – инвалид детства”. Один чиновник кричал: “Чернобыльских льгот захотела! Чернобыльских денег!” Как я не потеряла сознание в его кабинете… Они не могли понять одного… Не хотели… Мне надо было знать, что это не мы с мужем виноваты… Не наша любовь… (Не выдерживает. Плачет.)

Лариса З., мать

О детстве

Такая черная туча… Такой ливень… Лужи стали желтые… Зеленые… Мы не бегали по лужам, только смотрели на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и молилась. И нас учила: “Молитесь!! Это – конец света. Наказание Божье за наши грехи”. Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои грехи: он разбил банку с малиновым вареньем… А я не призналась маме, что зацепилась за забор и порвала новое платье… Спрятала в шкафу… Помню, как солдат гонялся за кошкой… На кошке дозиметр работал, как автомат: щелк, щелк… За ней – мальчик и девочка… Это их кошка… Мальчик ничего, а девочка кричала: “Не отдам!!” Бегала и кричала: “Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!” А солдат – с большим целлофановым мешком…

Мама с папой поцеловались, и я родилась. Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик лежал вместе со мной в больнице… Вадик Коринков… Птичек мне рисовал. Домики. Он умер. Умирать не страшно… Будешь долго-долго спать, никогда не проснешься…Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И проснулась..

Воспоминания детей

О жизни

Я ко всему привыкла. Семь лет живу одна, семь лет, как люди уехали…Тут недалеко, в другой деревне, тоже баба одна живет, я говорила, чтобы ко мне переходила. И дочки у меня есть, и сыны… Все в городе… А я никуда отсюда не хочу! А что ехать? Тут хорошо! Все растет, все цветет. Начиная от мошки до зверя, все живет. Случилась история… Был у меня хороший котик. Звали Васька. Зимой голодные крысы напали, нет спасения. Под одеяло лезли. Зерно в бочке – дырку прогрызли. Так Васька спас… Без Васьки бы погибла… Мы с ним поговорим, пообедаем. А тогда пропал Васька… Может, голодные собаки где напали и съели?   Не стало моего Васьки… И день жду, и два… И месяц… Ну, совсем, было, я одна осталась. Не к кому и заговорить. Пошла по деревне, по чужим садкам зову: Васька, Мурка… Два дня звала.

На третий день — сидит под магазином… Мы переглянулись… Он рад, и я рада. Только что он слово не скажет. “Ну, пошли, — прошу, — пошли домой”. Сидит… Мяу… Я давай его упрашивать: “Что ты будешь тут один? Волки съедят. Разорвут. Пошли. У меня яйца есть, сало”. Вот как объяснить? Кот человеческого языка не понимает, а как он тогда меня уразумел? Я иду впереди, а он бежит сзади. Мяу… “Отрежу тебе сала”… Мяу… “Будем жить вдвоем”… Мяу… “Назову тебя Васькой”… Мяу… И вот мы с ним уже две зимы перезимовали…

Зинаида Евдокимовна Коваленко, самосел

О живом

Стрелять приходилось в упор… Сука лежит посреди комнаты и щенята кругом… Набросилась на меня пулю сразу… Щенята лижут руки, ластятся. Дурачатся. Стрелять приходилось в упор… Одну собачку… Пуделек черненький… Мне его до сих пор жалко. Нагрузили их полный самосвал, с верхом. Везем к “могильнику”… По правде сказать, обыкновенная глубокая яма, хотя положено копать так, чтобы не доставать грунтовые воды и застилать дно целлофаном. Найти высокое место… Но это дело, сами понимаете, повсеместно нарушалось: целлофана не было, место долго не искали.

Они, если недобитые, а только раненые, пищат… Плачут… Высыпали их из самосвала в яму, а этот пуделек карабкается. Вылазит. Ни у кого патрона не осталось. Нечем добить… Ни одного патрона… Его назад в яму спихнули и так землей завалили. До сих пор жалко.

Виктор Вержиковский, охотник

И снова о  любви

Что я могла ему дать, кроме лекарств? Какую надежду? Он так не хотел умирать. Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а они поползли верхом… По телу… По лицу… Что-то черное на нем наросло. Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. “Ой, – кричу, – опять кровь”. С шеи, со щек, с ушей… Во все стороны… Несу холодную воду, кладу примочки – не спасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальется… Тазик подставлю, из ванной… Струйки ударяются… Как в подойник… Этот звук… Такой мирный и деревенский… Я его и сейчас по ночам слышу… Звоню на станцию “скорой помощи”, а они уже нас знают, ехать не хотят. Один раз дозвалась, прибыла “скорая”… Молодой врач… Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: “Скажите, а он случайно у вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?” Я отвечаю: “Да”. И он, я не преувеличиваю, вскрикнул: “Миленькая моя, скорей бы это кончилось! Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы”.

У меня остались его часы, военный билет и чернобыльская медаль… (После молчания.)…Я такая счастливая была! Утром кормлю и любуюсь, как он ест. Как он бреется. Как идет по улице. Я – хороший библиотекарь, но я не понимаю, как это можно любить работу. Я любила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами… В подушку кричу, чтобы дети не услышали…

Валентина Панасевич, жена ликвидатора